(Notes for Echo Lake 2.) Michael Palmer.

 Он мог бы взять на себя взгляд в слово, если бы кто-то был там, чтобы взглянуть, если бы кого-нибудь заботило смотреть внутрь. Приходящий и идущий в дыму.

Часть и раздробленно.

Голоса сквозь стену. Они там потому, что мы действительно их слышим что мы слышим. Падение поднимается в направление конца чтобы подтвердить вопрос.

Что-то растет в саду.

Чтобы быть потерей ради слов. Как разум может двигаться туда, гулять по берегу того, что когда-то было рекой. Как может двигаться свет.

И ритм как рука, ритм как большее чем рука и он поворачивает и поворачивает напоминая песню. И это то, что она действительно призывала.

Это было, конечно, настоящее, пророк из самых видимых глазу, читающий печатанные знаки, слова вокруг нее, до тех пор пока не появились еще знаки. И предугадать полноту сообщения, которое она выразила, могло бы потребовать от ее слушателя эквивалентного внимания. Сообщение было тотально переведенным и слушатель и говорящий стали им. Ее сообщение было знаком само по себе.

Гермес как создающий и прячущий. Гермес как знак.

Кто живет говоря и не слушая, дикий лук около реки, розы в саду столетней давности, лилии, ирисы, мак, жасмин перекрещиваются над окном кухни.

Они гуляют около точки ухода и образы сухого русла реки не сходятся с голосами через стену рука в руке. Они гуляют около ответа печатающего каждую букву, как только она появляется. Большая белая комната и потолок увешан фасолью. Бедная жизнь в длинных рядах.

Пока уставившись на море он рисовал женское лицо, прося еще только немного света и времени. И если действительно там был образ, который появляется, как слово в слове, корочка голубизны как пыль, и безымянные холмы за всем этим. Там действительно был образ, если был.

Быть потерей и возвращением там, рассказав вещи и говоря, это начато для дождя. Он рисует женское лицо цвета моря, но изобразил кого-то еще как пустой стул. А затем он учится стирать по четыре слова каждый день.

Как согнутая рука могла бы означать “струиться”.

Они сталкиваются около двери кафе, улыбаются вежливо и проходят мимо. Он видит философа поворачивает за угол и исчезает.

Это соглашательная поэзия.

Это поэзия похожа на белые одежды.

Это поэзия лижущая собственный язык.

Позволь мне швырнуть тебе мою вилку.

Голоса присутствуют сквозь стену.

Как песня разделяющая себя, она объясняет с волной.